Второй придерживалась значительная часть современников: она гласила, что Федор Алексеевич был отравлен заговорщиками. В этом случае последние могли начать церемонию крестоцелования и до завершения агонии, в уверенности, что царь не проживет еще некоторое время и все они не окажутся вдруг государственными преступниками. На наречение нового царя до смерти старого намекает, как кажется, «Летописец» видного придворного деятеля Андрея Яковлевича Дашкова [395]. В отравлении Федора были абсолютно убеждены восставшие стрельцы, солдаты и горожане, проводившие сыски и казни «отравителей», как рассказывают современные русские, польские, датские и немецкие источники.
При всей увлекательности возможного расследования дворцовых тайн ограничим обвинения против Иоакима тем, что он взял на себя личную ответственность за наречение Петра (позже по неблагодарности покончившего с патриаршим престолом) и не допустил созыва избирательного Собора. Ничего страшного, не правда ли? То, что кричала Софья о народных волнениях, об опасности восстания, Иоаким отбросил как несущественное. «И о том бы вопросили стрельцов и чернь, и что народу годно, то 6 исполнить, и будет царствие мирно и безмятежно!» — Премудрая царевна убеждала напрасно [396]. Патриарх уверенно вел своих сторонников к страшной смерти от рук презираемого ими народа.
Две погибельные ошибки Иоакима особенно поучительны. Первая: он со своими клевретами надеялся, неправо захватив власть, расплатиться с возмущенным народом крупными уступками и купить мир жестами справедливости и милосердия. Ведь патриарх знал, что столица бунтует. Не мог архипастырь не знать того, о чем давно писал своему правительству нидерландский резидент Иоганн фон Келлер и о чем был прекрасно осведомлен московский ученый Сильвестр Медведев! 30 апреля и 1 мая указами нового правительства (под председательством патриарха) были арестованы и приговорены к казни восемнадцать особо ненавистных стрельцам и солдатам полковников и один генерал. 1–го числа от двора были демонстративно грубым указом удалены ненавистные народу «временщики»: Языковы и Лихачевы. Тогда же, по рассказу Медведева, для предотвращения разрастания «народного смущения» Иоаким направил к солдатам и стрельцам с уговорами «митрополитов, архиепископов и епископов, архимандритов и игуменов» [397].
Все эти массированные уступки не утишили народный гнев, но, по словам современных наблюдателей, лишь укрепили уверенность восставших, что бесчестная власть желает их обмануть и при первой возможности подвергнуть жестокой расправе. Агитаторы, выбранные на полковых собраниях стрельцов и солдат, при сочувствии народа «сказывали на бояр измену». Они разъясняли, что «бояре всем творят обиды и истеснение великое, суд и расправу чинят неправедно всему христианству ради мзды своей, сирых и бедных не щадя… нападают всякими неправдами, себя обогащают и домам своим прибытки чинят, а народ губят».
«И сего ради, — пишет свидетель восстания, — служилые люди, стрельцы и солдаты, между собой совет сотворили, всеми полками во единомыслии стали, говоря: Как бояре завладели всем государством! И возмутились все и восколебались: на бояр встанем, потому что бояре что хотят — то и творят… им от бояр терпеть невозможно!» Петр Алексеевич «вельми юн, только 9 лет и 11 месяцев, как ему государством владеть, если не боярам богатеть? И народ весь погубят!… И будут царством владеть паче прежнего, и людьми мять, и обидеть бедных, и продавать .
Переданная многими русскими и иноземными современниками народная молва гласила, что Иван Алексеевич «в возрасте, можно ему, государю, царствовать». Потому–то и отстранили его коварством от престола, «дабы царствовать меньшему брату… а государством владеть и людьми мять им, боярам». «Стрельцы беспрестанно толковали, что избрание нового царя произошло незаконно, что не может быть, чтобы старший царевич Иван отказался по болезни, что это сделано партией изменников… Лучше сломать им шеи».
Не вдаваясь в детали ярких рассказов о народном возмущении, скоро выразившемся в вооруженном восстании (их легко представит себе каждый россиянин), отмечу главное решение стрелецких и солдатских советов. Зачинщики восстания «лучше избрали смерть, нежели бедственный живот». Они «себе положили крепкую заповедь… чтоб в том своем… умышлении стоять крепко и друг за друга головы положить неизменно». Не догадаться о будущих событиях, получая донесения, как народ повсеместно затаскивает на сигнальные башни–каланчи ведомых «ушников» (доносчиков) и, раскачав за руки за ноги, под крики «любо! любо!» швыряет вниз, — было весьма трудно.
Вторая гибельная ошибка патриарха состояла в том, что, пытаясь выбить идейное оружие из рук восставших, он усугубил впечатление от цинизма верховной власти, выступив с вестью о «всенародном и единогласном избрании» Петра. Иоаккм не понял, что подобные идеи воспринимаются «с глубоким удовлетворением», только когда весь народ находится под караулом, когда никто ровным счетом ничего не может сделать. На сей раз караул был возмущен больше всех, а людям, по крайней мере москвичам, было что предпринять, чтобы расправиться с обнаглевшей, заевшейся и веками презирающей «черный люд» верхушкой, лживо вещающей от лица народа российского.
«В мелочь!»
Как бы ни трепетал патриарх Иоаким перед войной, во время народного восстания он держался с поразительным хладнокровием. Правительственная коалиция под его руководством занималась в начале мая 1682 г. преимущественно дележом полученной власти. Как всегда, альянс, приведший к победе дворцового переворота, оказался слишком широким для дележа государственного пирога. Первыми от него были отстранены Языковы, Лихачевы, Апраксины, Дашковы и т. п., использованные, по меткому замечанию современника, «как сильное орудие» в руках закулисных организаторов. Затем к чинам и должностям, расталкивая старые и заслуженные роды, устремились Нарышкины и их ближайшие друзья.
«Все те, кто в годы правления покойного царя был в опале, — писал датский посол в Москве Гильдебрандт фон Горн, — оказались снова возведенными в прежнее достоинство» [398]. Особую надежду Иоаким и его главные соучастники по перевороту возлагали на восстановленного в чинах Артамона Сергеевича Матвеева. Спешно прибыв в Москву, Матвеев долго беседовал при закрытых дверях со своим старым товарищем князем Юрием Алексеевичем Долгоруковым, державшим в руках управление военными ведомствами, и, конечно, с патриархом, который с облегчением передал новоприбывшему место главы правительства. Артамон Сергеевич принял новопридуманную должность «великого опекуна» при малолетнем царе Петре.
Иоакима не волновало, что захват власти Матвеевым и обыкновенная для выскочек наглость, с которой Нарышкины держались при дворе, раскололи союз царедворцев, приведший на трон Петра. По всей Москве ходили слухи, что возглавивший аристократическую оппозицию князь Одоевский публично дал» Ивану Нарышкину пощечину и обозвал «собакой». Но союз известных карателей — Матвеева и Долгорукова — при поддержке патриарха мог не опасаться недовольства аристократии: кто, кроме них, мог «пресечь бунт»?
Датский резидент фон Розенбуш доносил своему правительству, что возвращению Матвеева во дворце «все были рады, даже недовольные, надеясь, что он положит конец всем беспорядкам стрельцов и предотвратит грозящие беспокойства. Он выразил свое неодобрение… потворству стрельцам, на которых чем свободнее оставлять узду — тем более склонны они делаются ко всяким недовольствам». Тем временем, заметил резидент, «у стрельцов шли речи, что при дворе решено казнить смертью зачинщиков доброго дела, а большую часть разослать по гарнизонам в дальние города». Ободренные Матвеевым государственные мужи уже похвалялись, что вскоре обвесят трупами бунтовщиков всю огромную окружность Земляного города [399].
Патриарх и его друзья были ослеплены мнимым могуществом верховной власти. Они понимали, конечно, что указ прекратить расправу над стрелецким начальством и тем более распоряжение шести полкам московских стрельцов выступить «на башкирцев» вызовут недовольство служилых. Они знали, что стрельцы и солдаты уже неоднократно участвовали в народных бунтах, во множестве переходили на сторону восставших горожан или казаков Разина. Но Иоаким, Матвеев, Долгоруков и иже с ними не могли даже отдаленно представить себе мощь и организованность восстания всех полков московскою гарнизона.
Князь Ромодановский, его генералы и другие герои последней турецкой войны могли бы раскрыть правительству глаза на истину: охваченные волнениями полки являлись главной ударной силой российской армии. Но командиров новой регулярной армии не спрашивали, а те, кто не видал «выборную» пехоту в деле, отказывались понимать, что во всем государстве нет силы, способной ей противостоять.
